поганий бік, і це саме завжди принижувало його високе змагання до загальної користи. Отже, причиною цього було його життя, що було низкою злидувань та утисків. Ось чому він додержувався такого-ж погляду, як Руссо, ц.-т., дивився на все песимістично. На доказ цього ствердження автор наводить місце з творів Сковороди, де той каже про своє життя. Що таке життя? То сон турка, сп'янілого від опіуму, сон страшний — і голова болить від нього й серце стогне. „Що таке життя? То мандрівка“. Доля була для Сковороди мачухою; ось звідки випливають його безтурботна байдужність споглядача, незалежність подуму, чудернацька химерність учинків, постійне бажання вчитися та подорожувати, подорожувати й учитися.
Ось яку ще другу характеристику дає Сковороді Ізм. Ів. Срезневський:
„В своих сочинениях, в своих письмах и беседах, в притчах народу, Сковорода искал одного, стремился к одному — высказать свою душу — не более. Думы, взлелеянные целою жизнью в уме его, сознанные со всем фанатизмом самоубеждения, глубоко уверованные, как правила им извлеченные из долголетних, нередко жестоких испытаний, — они были для него не думы холодного размышления, но думы-чувства, которыми дышало его сердце; долго таимые и тем более глубокие, они тяготили его душу — свою мрачную темницу, томились в неволе, рвались на волю, — и Сковорода — то принимался за перо писателя, то со всем простодушием дитяти забывался в беседе с приятелями изустной и письменной, то еще с большим простодушием возвышал свой голос среди толпы народа, высказывал себя своеобычливо, странно, причудливо, непонятно для обыкновенного смысла, и хотя редко был понят, но всегда увлекал своим красноречием неподдельным, искренним, пламенным.
С. увлекал своим красноречием, но не образом жизни и причудами. С. скоро узнал это, и, с одной стороны, старался, искал случая увлекать, писал много, говорил часто; с другой стороны, хоть и не думал по строптивости нрава переменить образ жизни, бросить причуды, с которыми свыкся, но желал оправдать себя, защитить от наветов людей, судивших о нем по одной его внешности, и, защищая себя, иногда желал заставлять подражать себе: вот отчего он мог показаться иным чем-то вроде учителя народного. „Да, да — он был народный учитель“ — говорили: „он носил мужицкую свиту, он собирал вокруг себя толпы простолюдинов и рассказывал им поучения“.
Но проникали-ли в душу толпы его поучения, имели-ли они на нее какое-нибудь влияние, на ее понятие о добре и зле, об истине и лжи, на ее нравственность? Об этом не
