народа, но отъ Шевченка трудно было добиться воспоминаній о его дѣтствѣ, проведенномъ среди поселянъ. Онъ ни предъ кѣмъ не стыдился своего происхожденія, но не любилъ много говорить о немъ, м многое, что онъ высказывалъ, излагалось всегда съ недомолвками; такъ напр. онъ разсказывалъ, какъ онъ былъ въ Варшавѣ, въ эпоху возстанія въ 1830 году, и какъ революціонное правительство выпроводило его съ другими русскими, давши ему денегъ тогдашниии революціонными ассигнаціями; но по какому поводу попалъ онъ въ Варшаву, — этого онъ не сообщалъ; равнымъ образомъ не слыхалъ я отъ него подробностей, какимъ образомъ онъ очутился послѣ того въ Академіи Художествъ. Обстоятельства его освобожденія изъ крѣпостной зависимости также не передавались мнѣ. Однажды я спросилъ у него: справедливъ ли ходившій объ немъ анекдотъ, будто какой-то знатный баринъ нанялъ его нарисовать свой портретъ, и когда, послѣ того, нарисованный портретъ ему не понравился, Шевченко перемѣнилъ на портретѣ костюмъ и продалъ его въ цирюльню на вывѣску; что баринъ, узнавши объ этомъ, обратился къ владѣльцу Шевченка, находившемуся въ то время въ Петербургѣ и купилъ Шевченка за большія деньги. Шевченко обьявилъ мнѣ, что ничего подобнаго не было и что это старый, избитый анекдотъ, давно уже ходившій въ публикѣ и кѣмь-то принаровленный къ нему, Шевченку, совершенно произвольно. — Онъ почему-то считалъ въ дѣлѣ своего освобожденія своими благодѣтелями Брюлова и поэта Жуковскаго; послѣдняго, однако, онъ не очень цѣнилъ за духъ многихъ его произведеній. Не смотря на горячую преданность народу, у Шевченка въ бесѣдахъ со мною невидно было той злобы къ утѣснителямъ, которая не разъ выражалась въ его
