нёго… не гнивайтесь, братыку! Чымъ винъ скрывдывъ васъ? що мене любывъ?…
— «Етъ, бабськи выгадкы! — сказавъ полковныкъ, зъ хаты йдучы....
«У вечери того-жъ дня Любка вже на столи лежала: уси плакалы, и самъ полковныкъ голосывъ, якъ та баба, и я, братьця, плакавъ, ій Богу!…»
Старый замовкъ и втеръ слёзы кулакомъ.
«Не смійтесь, хлопци! Якъ выймалы мени пидъ Варшавою кулю зъ плечей клищамы, я не зморщывся ни-на-отъ стилькы, — увесь Ниженськый полкъ зна, а тутъ жаль узявъ....»
«Поховалы іи, мою пташечку, и наче въ кожного чогось не стало… Полковныкъ зажурывсь, багато добра роздавъ биднымъ, а надъ іи могылою збудувавъ церкву Виры, Любовы й Надіи.
Отъ уже скилькы литъ мынуло, а якъ настане храмъ новои церквы, винъ ходыть ни жывый, ни мертвый, сумный та невеселый, усе Богу молыться. А тутъ ще завтра въ сей самый день треба в'іжджаты въ городъ… онъ що… де жъ тутъ ёму веселиты?»
— Правда, — загомонилы козакы. — А куды жъ дивався Хранцишокъ?
— Гмъ! Хранцишокъ? хто его зна! Бачыте: тутъ скоро мы зъ Ляхамы не помырылы и товстый староста давъ драла туды въ Польшу, до своихъ блыжче, а Хранцишокъ, люде кажуть, вступывъ у ченци, звисно вже, не въ наши, а въ свои, католыцьки.
