рѣшительно сказалъ, что не можетъ догадаться и назвать по имени того, кого передъ собою видитъ. Когда же я назвалъ свою фамилью, онъ бросился ко мнѣ на шею и долго плакалъ.
Съ тѣхъ поръ, въ продолженіе мѣсяца, мы съ нимъ видѣлись нѣсколько разъ, сходясь въ рестораціи, такъ какъ я тогда усиленно занимался въ Публичной Библіотекѣ и не имѣлъ времени ни на какія долговременныя бесѣды и развлеченія. И теперь Шевченко, какъ прежде, не любилъ разсказывать подробностей о своемъ заточеніи; я узналъ отъ него только, что въ началѣ ему было хорошо; потомъ какой-то начальникъ, дослужившійся до офицерскихъ чиновъ изъ рядовыхъ, началъ его стѣснять; но въ концѣ судьба его снова облегчилась: онъ былъ переведенъ въ Петровское укрѣпленіе, гдѣ комендантъ былъ къ нему ласковъ, допускалъ его къ себѣ въ домъ и вообще обращался съ нимъ гуманно. Своимъ освобожденіемъ онъ считалъ себя обязаннымъ ходатайству бывшаго тогда вице-президентомъ Академіи Художествъ Графа Ѳедора Петровича Толстого и отзывался о немъ и о его семействѣ съ чрезвычайнымъ уваженіемъ и любовью. Черезъ мѣсяцъ я разлучился съ Шевченкомъ, уѣхавши въ Саратовъ, куда приглашенъ былъ въ комитетъ по устройству крестьянъ, а вернувшись въ Петербургъ весною 1859 г. я не засталъ уже тамъ Шевченка: онъ былъ отпущенъ временно на родину и вернулся въ тотъ же годъ позднею осенью, когда я занялъ каѳедру въ Петербургскоиъ университетѣ. Цѣлый годъ квартировалъ я въ гостинницѣ Балабина, близь Публичной Библіотеки. Шевченко изрѣдка приходилъ ко мнѣ; кромѣ того мы часто встрѣчались съ нимъ въ домѣ графа Толстого, его покровителя. Такъ прошла зииа и весна 1860 года. Лѣтомъ въ этотъ годъ
